Великий океан - Страница 42

Как только показался правитель, купец в синем кафтане поставил свой стакан, встал и, покинув собеседника, быстро направился к парадной горнице. Однако Баранов туда не вошел. Остановившись возле прилавка, он вытер под картузом лысину, махнул рукой стоявшему перед ним целовальнику.

— Погоди, любезный, — сказал он не спеша. — Я тут побуду.

Сев на порожний бочонок и больше не замечая кабатчика, он внимательно оглядел толпу. Купец вернулся из горницы, куда поспешил раньше правителя, и тоже остановился у прилавка. Опытный приказчик не понимал еще, что задумал Баранов, но подойти к нему не посмел. В кабаке вдруг стало тихо, как в церкви. Разогнавшийся с пустыми оловянными кружками здоровенный мужик недоумевающе переступал босыми ногами.

Не вставая, положив руки на резной набалдашник, правитель, наконец, кончил осмотр. Людей было достаточно, но подходящих трудно будет найти. Слабосильный и хилый народ. Разве такими должны быть твои сыны, Россия?.. Он нахмурился, отчего припухшие веки нависли больше, глянул на ближайшие к нему ряды.

— Господа вольные, — сказал он, наконец, размеренно и неторопливо и снял картуз. — К вам прибыл я сюда с новых берегов наших, обысканных торговыми людьми. Селения и крепости заложили мы там во славу отечества, промыслы и божьи храмы… К чести и гордости державы всегда стремился и того же от всех требовал и впредь требовать буду. Не для чужих труды и жизни людские положены. Тут вас много и, может быть, все про те места думали. Тогда наперед скажу. Буде кто из вас ехать со мною захочет, запомнит пусть всем своим разумением: не для разврата и своевластия, не для смущения и пустых дел селиться там станет, а для повседневных, разумных трудов. Пуще всего для своего собственного процветания и интересов отечества.

Он остановился, помолчал немного. В трактире словно никого не было. Слышалось только сдерживаемое дыхание десятков людей. Удивленные неожиданным началом, речью, глубоким, почти торжественным ее смыслом, многие забыли и о вине. Трещала в шандале свеча, шипели капли воска, оплывающие на мокрый прилавок.

— Целость общественная и благосостояние компании, — продолжал Баранов все так же ровно, не повышая голоса, — зависят от доброго и единодушного согласия, и напротив — от развращения, несогласия и разделения на партии не может быть никогда и ни в чем успеха… Такими точно словами говорит великий Соломон: «Всякое царство, всякий град, всякая семья, дом или общество, разделившись на части, падет!..» Возьмите вы веревку в пример. Какой бы толщины ни была, ежели разделится на мелкие пряди, один человек те пряди порознь порвать может, но когда они вместе, то и сто, а иногда более, людей соразмерной толщины веревки порвать не в состоянии…

Говорил правитель еще долго, обрисовал положение дел, почти ничего не утаил. Он хотел откровенно сказать о трудностях, он думал собрать мужественных, сильных людей. Но здесь он их не видел. И потому в словах правителя сквозила горечь… После всего Баранов приказал объявить порядок устройства и заселения новых мест.

— Чтобы можно было показать, что русские живут благоустроенно, и не думали бы иностранцы, что в Америке так же гнусно живут русские, как в Охотске, — закончил правитель, вставая.

Потом передал приказчику для контракта лист плотной синей бумаги с большим радужным знаком компании в углу и, не торопясь, покинул заведение. Лучше пусть поедет двадцать достойных, чем двести тунеядцев и бродяг… Все равно с провиантом по-прежнему худо, до осени придется голодать. Компания снова не выслала припасов, ни одного судна больше не появилось на рейде…

Баранов ушел, и вместе с ним исчезла из кабака и тишина. Люди вдруг почувствовали, что с ними обошлись сурово, совсем не так, как они ждали и слышали от других. Вместо буйной гулянки, уговоров, посулов, хмельного веселья, от которого останется потом одна только горечь, дней, когда можно покичиться, подорожить своей шкурой, а потом пропить наперед весь годовой полупай и в придачу последний зипун, — вместо этих давно пересмакованных заповедей охотской вольницы им показали, что старые времена ушли.

Многие забеспокоились, поняли, что они брошены, что судьба для них одинакова и у берегов холодного моря, и в курной избе новгородских болот. Понуро, опустив шапки, стояли они у стен. Их толкали, порываясь вслед Баранову, более молодые, задористые. Иные громко ругались, поминая Христа, компанию, Санкт-Петербург… Мужик, наконец, потащил кружки обратно, трактирщик задул свечу. Стало темно и шумно, потух перед иконой каганец.

Даже приказчик растерялся. И хотя Баранов приказал выставить два ведра водки и браги, он теперь не знал — кому. В тесноте ему придавили больную ногу, он жался к стойке, непрестанно вытирая отекшее, в крупных оспинах лицо. Переданный правителем устав для контрактуемых свалился на пол, его затоптали.

Вперед выступил вперед купец в синем кафтане. Приказчик одной из мелких компаний, уцелевших еще на дальних островках Алеутской гряды, он был послан в Охотск для вербовки людей, но тягаться с российско-американским соперником ему оказалось не под силу. До прихода судна из Ново-Архангельска с ним никто не начинал разговора, после прибытия корабля над ним смеялись. Никита Козел ждал правителя, готовился поклониться в ноги. Однако все повернулось иначе.

Приказчик пробился к порогу, решительно загородил дверь. Теперь он здесь был хозяин.

— Промышленные! — крикнул он веселым, торопливым говорком. — Стойте, почтенные. Нет на Руси такого обычаю, чтобы из кабака уйти с пустом. Я угощаю!.. Вздуй огонь! — приказал он целовальнику. — Водки сюда, калачей, пива имбирного!