Великий океан - Страница 58

— Домой, Серафима? — спросил Павел, когда женщина подошла совсем близко.

Он задал этот вопрос, чтобы скрыть смущение, невольно появившееся при виде странного, какого-то отчужденного облика Серафимы. Такой Серафиму он еще не видел.

— Да, — тихо ответила женщина и, вздрогнув, остановилась.

Лицо ее неожиданно вспыхнуло, стало молодым и робким. Сейчас она ничем не напоминала грубоватую и резкую управительницу Большого дома.

Павел тоже остановился. Высокий и худощавый, в коротком кафтане и круглой шляпе, прикрывавшей темные прямые волосы, стоял он посреди дороги. За этот год он очень изменился, вырос, возмужал. Дни и вечера он проводил на работах или в школе, ночи — за книгами и морскими картами, мало и неохотно говорил. Казалось, все больше замыкался в себе.

…Серафима заговорила первая. Поежившись и натянув платок, хотя день был безветренный и жаркий, женщина сказала взволнованно и торопливо:

— Ждет тебя девка. Окрест бродит… Лука под горою видел… Только… — она откинула концы своей шали, выпрямилась. — Не упусти девку. Красивая…

Серафима вдруг умолкла, опустила веки, затем, словно очнувшись, закончила торопко:

— «Леща» сторонись. С лаской в душу залезет, с лаской убьет.

И, сказав это, Серафима зашагала домой.

Павел даже не заметил ее ухода. Весть о Наташе, о том, что она близко, здесь, возле поселка, заставила его забыть обо всем. Не раздумывая, повинуясь порыву, он свернул к воротам, выходившим в лес, торопливо сказал пароль. Часовой открыл калитку, потоптался, хотел напомнить, что выход из крепости без оружия воспрещен, но Павел уже свернул за палисад. Решил итти к сожженной крепости, оттуда на Озерный редут. Там, по сообщениям охотников, поставил свое жилье Кулик.

Тропа шла в гору. Красноствольные сосны и душмянка перегораживали дорогу, осыпалась под ногами хвоя. Полное безмолвие окружало тайгу и скалы, лишь где-то в гущине свистела иволга. Это был единственный звук в уснувшем лесу. Дни стояли сухие и теплые, без привычных дождей и ветра, прогретые осенним солнцем. Редкое, золотое время.

Павел перебрался через неглубокую речку, миновал водопад. Шум воды, однотонный, усыпляющий, еще больше подчеркивал тишину леса. Ниже, на этом самом ключе, казалось, совсем недавно была битва с колошами. Сгорели бастионы и палисад, разрушены строения. Площадка перед крепостью заросла малиной. От грозной фортеции осталось лишь несколько горелых бревен, торчавших на краю бугра, да покрытый плесенью вход в подземелье. Там когда-то томились пленники.

Перестала высвистывать и иволга. Гудел водопад, далеко сквозь прогалину блестела пелена залива, пряно тянуло хвоей. Глубокий покой заполнял тайгу и ущелье, дикие, заброшенные места. Теперь редко кто ходил мимо старой крепости, на редут была проложена другая дорога. Однако две-три приметы указывали, что тропой кто-то недавно пользовался. Надломленный сук душмянки, из которого еще не проступила смола, немного подальше — следы ног.

Павел замедлил шаги, прислушался, а затем, осторожно пройдя вперед, уловил звуки нескольких голосов, доносившихся из развалин форта. Говорили сразу двое или трое, не то грозясь, не то споря. Вскоре они стихли, и снова водворилась тишина. Потом вдруг ясно послышался голос Наплавкова:

— …Вольному воля, ходячему путь… Не дело сказываешь, Лукьяныч. «Челобитье скопом» — такая бумага называется. А за сие… — говоривший помедлил немного, затем, видно, читая, продолжал: — «Буде кто учинит челобитье или прошение, или донос скопом или заговором, того имать под стражу и отослать к суду…» На контракте кресты ставили, сами на себя закон скрепляли… Нет жизни, промышленные, и в вольном краю…

Голос умолк, опять стало тихо, и на этот раз надолго.

Павел больше не спешил к редуту. Неожиданность подслушанного, сборище в развалинах форта, горечь наплавковских слов поразили его настолько, что некоторое время он стоял не шевелясь, задерживая дыхание. Он знал, как круто приходилось промышленным, но никогда ему не случалось над этим задумываться. Привычка к лишениям, заботы о пропитании, о безопасности владений и многие другие дела и замыслы поглощали все внимание и время Баранова и его помощников.

Пришли на память строчки письма одного из россиян, побывавшего в новых владениях. Чиновник писал о промышленных, о каторжных условиях их существования.

Павел решил ничего не говорить о подслушанном разговоре Баранову, — правитель сурово бы расправился с недовольными, — зато сам окончательно расстроился и не пошел на озеро.

Возвращаясь в крепость, он за мысом наткнулся на доктора Круля и архимандрита. Ананий был в белой холстиновой рясе, подоткнутой у пояса, плетеной индейской шляпе. Круль — в своем неизменном сюртучке, но без чулок и ботинок. Монах и бывший лекарь ловили раков.

Ананий тыкал в расщелины камышовым посохом, суетливо отскакивал в сторону, когда набегала волна, вскрикивал. Доктор сидел на песке и, придерживая палкой какую-то морскую тварь, наставительно поучал:

— Это репка… Они ест звено, соединяющ три царства природ: минералов, растений и животные… Кожух оной репк ест составленный из известковая материя и принадлежит первый род. Иглы на поверхность кожух — ест растений. Внутренность — суть животный… Природа подобный произведения дарит бедный страны, уравнять своя щедрот…

— Тунеядцы, — неожиданно зло подумал Павел, сворачивая за выступ скалы, чтобы обойти «доктора естественной история» и прыгающего архимандрита. До сих пор и Ананий и Круль казались ему нужными, полезными людьми, но сейчас Павел скорее почувствовал, чем понял, что они, Ананий и Круль, ненужные, лишние здесь люди, объедающие промышленных…